№ 5640, Мастер, рассказывал на стадионе:
— Подходит, бывало, Гайне или Варцог, был еще и такой комендант: «Последнее желание? Я выполню». Были такие, что умоляли: «Застрели». Гайне, садюга, начальник следственной части, смеялся: «Гут». Брал с аппеля, отводил и все-таки вешал... Так мой товарищ погиб, Собель...
Плотник (в письме ко мне):
«Зимой: «Встань — ляг, встань — ляг». Минут двайцять. Это на силу проверяли. А кто не мог — в затылок. Весной: «Засунь нос в грязь». Кто не засовывал — стреляли»...
Мастер свидетельствовал под звонкие удары мяча на стадиончике:
— Садюга каждый свое придумывал. Гебауэр, был еще и такой комендант, людей в бочке замораживал. Варцог — тот не стрелял. Приказал вкопать десять столбов, к ним узников прикручивали. Кровь ушами шла, носом, ртом. Умирали от нарушения циркуляции… Блюм командовал прачечной. Верите, золотые вещи давали, лишь бы туда попасть. Так как кухня близко. А у Блюма кнут был плетеный — двоих из ног сбивал… Рокито — тот, что оркестр организовал, — в Вену слал бриллианты и золото в аккордеоне. Так он женщинам на голову кирпич сбрасывал… А «бег смерти» к проходной перед работой?.. «Беги! Шнель, шнель!» А сами хохочут и ножку подставляют. Я спортсменом был, то перепрыгивал. А упадешь — стреляют... А потом сделали из узников зондеркоманду 1005, «бригаду смерти», чтобы трупы жечь. Так и здесь развлечение себе придумали. Слой дерева, слой людей, костедробилку через колючку видно. А они рога себе приделают и носятся вокруг огня. Выбирали черта, главного черта... Ой, хотел бы забыть, да не смогу...
Из документов Нюрнбергского процесса, том третий: «Комендант Яновского лагеря оберштурмфюрер Вильгауз ради спорта и ради развлечения жены и дочери систематически стрелял из автомата с балкона канцелярии лагеря в заключенных, которые работали в мастерских. Потом передавал автомат своей жене, и она также стреляла. Иногда, дабы развлечь свою девятилетнюю дочь, Вильгауз заставлял подбрасывать в воздух 2—4-летних детей и стрелял в них. Дочь аплодировала и кричала: «Папа, еще, папа, еще!», и он стрелял».
Танго смерти
В альбоме, побывавшем в Нюрнберге, художник, который в свое время оформлял его, на фотографии оркестра в уголке нарисовал белым наискосок коротенький фрагмент нотного состояния. Каких-то несколько фактов.
Опрашиваю старых львовских музыкантов — знают ли они мелодию Яновского «Танго смерти»?
Хормейстер оперы Р.Кокотайло:
— Что-то тогда слышал, но помочь здесь не могу. Столько лет… Да вообще всю жизнь интересовался лишь оперной музыкой. Спросите, может, у Кос-Анатольского. Он начинал когда-то в джаз-оркестрах по разным ресторациям.
Композитор А.Кос-Анатольский:
— Едва ли написана была специальная мелодия. Вероятно, исполнялось какое-то модное до войны танго. Я их знал тысячами. Но что именно?!
Бывший певец оперной студии Игнатий Мантель опознал двух музыкантов:
— Якуба Мунда, скрипача, дирижера, я знал лично. При Польше он работал на должности преподавателя (профессора) в Львовском музинституте им. Кароля Шимановского, одновременно концертмейстером Львовского оперного театра, а после тридцать девятого — дирижером. А Штрикс в довоенной Польше возглавлял эстрадный оркестр в ресторане «Бристоль», а с 1940 г. был концертмейстером оперного театра.
Дома у преподавателя класса баяна Львовского педучилища Владимира Николаевича Пержило разложены папки с узенькими листочками, исписанными нотами, с текстами, магнитофонные кассеты. Он и группа энтузиастов разыскивают, записывают с голосов фольклорные песни времен войны. Сегодня собиратель записывает при мне лагерный фольклор с голоса № 9264. Музыкант просит Поэта напеть в микрофон мелодию, но тот неловко разводит руками: сызмальства слуха не имею. И вместо этого хрипло наговаривает песню. Ее в сорок третьем прислала из концлагеря «Гутенбах» сестра Настя.
Чорна доля моя за дротами,
Звідси я виглядаю у світ.
Пролітають літа за літами,
Осипається юності квіт.
Тільки ти, моя рідна матусю,
Не сумуй і не плач, не ридай.
Вір у те, що я знову вернуся
У свій рідний улюблений край.
На полуслове оборвется песня: едва ли не последний то был от сестры привет. Погибла в фашистском концлагере сестра Настя. И мелодии не осталось, жаль…
Разговор переключается на ту мелодию, которую исполнял в Янове оркестр как «Танго смерти». Номеру 9264 за свое пребывание там оркестра слышать не довелось. А что знает об этом собиратель?
По нашей просьбе В.Пержило пытался найти следы в Польше. Говорит, что там «Танго смерти» знают как модное когда-то танго «Мелонго». Но его ли играл в Янове подневольный оркестр? Кое-кто из старых музыкантов по пересказам утверждает, что это было давнее польское танго «Та остатня недзеля»...
Кладу перед хозяином перекопированный в архиве фломастером фрагментик, использованный художником как элемент оформления. Но сорокалетний музыкант по куцему отрывку воспроизвести забытое танго не может.
Тот же листик я положил перед пожилым мужчиной с седым пробором в квартире на улице Русской, 3. Степан Яковлевич Харина много лет преподавал в музыкально-педагогическом училище.
Промурлыкав что-то под нос, он отстучал пальцами об стол такт. Взял листик и энергично пишет ноты дальше.
— Это кто же не знает? Лишь тональность странная, лучше так… — он продолжает чертить значками нотный стан. — Это один из вариантов «Макабрического танго». Под него в тридцатые года стрелялись от несчастной любви.
Листик перекочевал на рояльную полочку для нот, и старый музыкант уверенно берет аккорды. Знакомая мелодия…
— Да, — подтверждает Харина, — у «Макабрического» в самом деле было и другое название — «Та остатня недзеля». Но когда Эдди Рознер исполнял его своим джаз-оркестром, а потом перед войной запел Утесов, были уже новые русские слова: «Утомленное солнце». Автор музыки? Композитор Петербургский! («Возглавлявший в Варшаве эстрадный оркестр в ресторане «Адрия», — присовокупил в письме ко мне Игнатий Мантель, — и в 1936 году сам первый исполнитель».)
Единственный, кто видел и слышал оркестр в лагере, — Мастер.
— Да, и видел, и слышал. Дважды. Правда, издали. Так как наша часть лагеря была отделена колючей проволокой. А играли? Разное играли. Танго играли. При иберзидлюнде, как говорил тот зверь, комендант Вильгауз, то есть при переселении из сего света на тот. Вальсы играли и печальное, Бетховена, это помню. Знал бы, что мелодию танго надо запомнить! Песенки нашего барака помню, (напевает) а то вот танго...
В одной из публикаций воспоминаний в львовской газете «Вільна Україна» Мастер высказался шире: «По приказу начальника лагеря возле кухни была вкопана виселица. Если не хватало места, людей вешали и на дереве. Оркестр играл «Танго смерти». Начальник лагеря любил музыку. Он любил слушать оркестр во время расстрелов. Вальс Штрауса. Ему было потешно наблюдать, как неловко падали на землю люди под беззаботные звуки его игривых мелодий. Для повешенных — танго. Ну а во время истязаний что-то энергичное, например, фокстрот. А вечером оркестр играет под его окнами. Что-то величественное, может, Бетховена. Играет час, второй. Это уже истязание для музыкантов. Деревенеют руки скрипачей, тоненькими струйками струится кровь из раненных губ трубачей...»
«Танго смерти»... Для тысяч и тысяч та слащавая мелодия была последним звуком мира.
Спасение
Тот же маленький райцентровский стадион. И Мастер на трибунке. Будто, сделав круг, возвратился сюда его крестный путь. А он действительно возвратился. Тогда.
Мастер:
— 18 ноября сорок третьего, в четверг, я бежал из лагеря. С двумя товарищами. Месяц готовились. Сделали нож. Изучили, как меняются посты на вышках, есть ли напряжение в проводах. Днем из рогатки разбили несколько лампочек. А как стемнело в зоне, сделали подкоп под колючую проволоку. Уборная выходила к Гицель-горе, на Пески. А там — знали уже — охраняет всего один часовой на сто метров. Вот тогда мне нож и пригодился… — вздыхает, не исповедавшись до конца. — Возвратились, значит, в Жовкву. Прятались на чердаке разрушенной церкви. Но нужны харчишки. Вышли из тайника.
Тут нас и взяли. В тюрьме ох и били... Прикладами в живот. Я прикрывался левой рукой, так как думал — правая же для работы. Позже потащили к двери. И придавили дверью правую. Чтобы сказал, кто харчи давал. Потом пуговицу не умел застегнуть… Один из товарищей не выдержал — удавился на решетке. В камере еще одного беглеца встретили, из Яновского лагеря. «Вы, — спрашивает, — когда убежали?» — «В четверг» — «А в пятницу утром всех ликвидировали»… На колючую проволоку бросались, на пулеметы. А кое-кто скрылся. Даже «бригада смерти» 1005 разбежалась, только мало кто живой остался при побеге...
Поэт:
— А у меня все было позднее. Этих страхов в Яновском лагере я не видел, так как попал в часть, где фильтруют, а не пытают. Повезло. А может, спасло… Сорок второй, конец ноября, 22 число — снова затолкали в эшелон. Привезли в Германию. Отродясь такого не слышали — Бухенвальд. А увидели то же самое — резиновые дубинки, нагайки, только раз в 20 больше. Голод. Два килограмма буханка, недопеченный суррогат, — на семь человек, баланда днем. Норма высасывала. А не выполнишь — в штрафной барак. Там пайка меньше, а на ногах больше. Дней десять пробыл в Бухенвальде. Пока — снова повезло! — перевели в филиал Бухенвальда «Штокбах». Этот лагерь обслуживал металлургический комбинат.
Рассказывал это Микола Петренко в трамвае, когда мы возвращались назад:
— А били на каждом шагу. Скоро на то мы и внимания не обращали. Только по ночам болело очень, когда с завода перегоняли на ночь в лагерь. Бил кто угодно. Вахманы — бичом, палкой, переходили с человека на человека. Но человеку, если уж везет, то везет. Попал я на эмалиренрай — лакирование медного провода. Подручным к Альберту Лессингу. Ежедневно из дома он нам что-то приносил, какую-то пару картофелин. Или Хедвиг Штраус, хоть у самой тех достатков… У нее свой порядок был: каждый день что-то кому-то, поочередно. Не я же один, ой, не один… Так что были немцы и — немцы. Голод такой, что их лишь и ждешь. Вечный. И ныне ощущаю, как заговорю...
Свои детали прибавил в письме Плотник:
«Питание было, лишь бы не околеть. Утром — черная вода, но это кто захочет еще. На обед — седая вода и кусок брюквы. А на вечер — сто грамм хлеба с тырсой. Или гнилую картофелину».
— Очистки! Не проглотить! — эмоционально воскликнет Ляйнер. — В лагере было казино для офицеров, так на помойках там рылись. Дизентерия страшная, поголовная! Были и такие — пальцы с голода сосали. Один раз вижу: с работы качается, опухший. Я яблоко ему дал, зеленое, по дороге подобрал. Так он взял в зубы и здесь же упал. Умер у меня под ногами...
Спасение. Оно также у каждого свое.
Плотник:
«А меня в конце августа сорок третьего передают во второй концлагерь в Львове, а оттуда под эскортою вывозят назад Германию. И аж в 1945 году меня освободила наша Советская Армия, и в сентябре того же года я прибыл в свой Галич, стал дальше строителем и начал поднимать родной городок из руины. Живу и до сих пор, семья моя — жена и сын, а дочь замужняя с внуками на стороне живет».
Мастер:
— Из тюрьмы меня возвратили в лагерь. Вторым кругом. И прямиком на расстрел. В бункер запихали, возле ворот. Нет, Зигмунд, — говорю себе, — не умирай до последнего. Ложкой кирпичины в бункере отколупывал — не поспел. Спасло же то, что часовой в туалет пошел, а дверь запереть забыл. Я через изгородь — и по насыпи к железной дороге. По мне из автомата били. А я вот живой! В Карпатах был в партизанах. До сентября сорок четвертого. Это я уже все им вспомнил! Так что сальдо красное, но не в их пользу.
Послесловие к фильму
На изложенных здесь фактах, которые собирал несколько лет, в свое время я написал киносценарий. А в 1982 году с режиссером Арнальдо Фернандесом мы создали документальный фильм, где впервые в кинематографе сделали достоянием гласности историю лагерного оркестра. Историю жуткую и уникальную, так как второй такой, кажется, не было в страшной летописи мировой войны, а судьба самого оркестра закончилась, разумеется, печально.
Вскоре новый фильм включили в программу в то время весьма престижного для документалистов Международного кинофестиваля в Кракове. Авторов, как тогда водилось, в Краков, понятное дело, не послали, а откомандировали двух чиновников от кинематографа — нашего и московского. Этот «наш», заместитель председателя Госкино Украины Д.Сиволап, бывший секретарь обкома по идеологии, а теперь второе лицо в надзоре за кинематографом и кинематографистами, по возвращении вызвал меня в свой руководящий госкабинет. Дабы уведомить о следующем:
— В Польше ж «Солидарность», в жюри сплошь ее представители и кинодеятели капстран. Наших же — один от Советского Союза, второй — от ЧССР, и все. Вот они всю советскую программу и провалили, включая московский полнометраж. Зрители свистели, демонстративно выходили из зала. Все нам назло.
А затем уставился в меня, будто на допросе:
— Чем же вы их взяли, а?.. — он не сумел припрятать подозрительных ноток. — До конца досмотрели. Москву, вишь, провалили, а вам приз? Как это понимать?
Я уже прочитал в московской газете «Советская культура» (был такой цековский официоз) сообщение из Польши, которое меня немало насмешило. Там писалось, что на Международном кинофестивале в Кракове картине присужден приз «Бронзовый дракон» за лучший киносценарий. Но, вероятно, кто-то своими силами переводил с польского диплома, вот и вышло в газете, что автор сценария… Ежи Мальчевский…
— А где же приз? — спросил я Сиволапа.
— А тот москвич, из международного отдела, как только увидел, в охапку и сгреб. Говорит, будто бы для музея союзного Госкино.
— Ну, в данном случае приз, наверное, персональный. Сценаристу, а не за фильм в целом? — Таких безымянно-общих хрустальных банок со всяких кинофестивалей я навидался в витринах вестибюля Укркинохроники.
К моему удивлению, вторая в республике киноперсона лишь развела руками. А была же в союзной делегации руководителем.
Позднее писатель Юрий Щербак, чья жена пани Марыся полжизни проработала в польском консульстве, скажет мне:
— «Дракон» из Кракува, говоришь? О, то весьма файна скульптура. Лейконик по-ихнему. Вот такая бронза, — и поднимет ладонь над столом на полметра. — Постой, а там же и солидная денежная часть? Ну да, 500 рэ. В сертификатах!
На сертификаты в эпоху повального дефицита можно было многое приобрести в спецмагазинах «Березка». Но они уплыли, наверное, туда же, куда и «Бронзовый дракон». Так что от того примечательного события осталось у меня лишь вырезка с тем «Ежи Мальчевским».
Но большей, признаюсь, для меня наградой станет спустя какое-то время ранний звонок междугородки.
— Веришь, едва дождался рассвета, — спросонок я не узнал в трубке взволнованного голоса. — Благодаря твоему фильму сестренка моя обнаружилась! Настя! — А-а, это Львов, Микола Петренко. — Высылает вызов в гости.
Все послевоенные годы Микола считал, что старшая сестра навек исчезла где-то в фашистских концлагерях. А она в самой Австралии увидела наш фильм и узнала брата, которого в свою очередь считала погибшим.
Я тут же бросился на Укркинохронику, к директору:
— Такая встреча через бог знает сколько лет! Грех прозевать. И название для одночастёвки есть — «Послесловие к фильму».
Деркач довольно саркастически вскинул на меня очки:
— Ага, так Москва и даст валютную киноэкспедицию каким-то провинциалам. Свои для этого есть.
Так волнующий замысел был зарублен на корню. А тот, фестивальный, фильм, к которому так и не состоится послесловие, носил название «Восемь тактов забытой музыки». И вот почему.
В последний раз, когда перед отступлением из Львова в лагере уничтожат всех, кроме могильщиков, оркестр заставят играть для самого себя. И по одному, в сторону, на край ямы...
На экране возникнет снова нюрнбергское фото, за которое заплачено жизнью. Фигуры оркестрантов поодиночке выбеливаются, и в фонограмме из полифонии оркестра так же поодиночке исчезают голоса инструментов. И здесь диктор скажет заключительные слова фильма:
— Якуб Штрикс, дирижер. Куба Мунд, первая скрипка. Фогель, гобой. Других имен установить не удалось.
Восьми тактов забытой музыки было достаточно, чтобы перезарядить парабеллум.
Историческая справка:
Яновский (концентрационный лагерь) — концентрационный лагерь, организованный нацистами в сентябре 1941 года на окраине г. Львова (СССР, сейчас Украина). Немецкое название Janowska получил из-за того, что он находился на улице Яновской, 134 (сейчас улица Шевченко). Действовал до июня 1944 года. Здесь было уничтожено от 140 до 200 тысяч евреев, поляков, украинцев.
Яновский лагерь смерти имел площадь в 2990 кв. метров и нпаходился между еврейским кладбищем, с одной стороны, и железной дорогой, с другой.
Лагерь состоял из трёх частей. В первой — служебные постройки, канцелярия, гаражи, отдельная вилла в которой жили служащие СС, СД и охранники, набранные из местного украинского населения; во второй — четыре барака для заключенных-мужчин, склад; третья часть — четыре женских барака и баня. Также в самом центре лагеря был дом коменданта.
Будущих узников из центра города в лагерь свозили трамваем, на прицепленных к нему грузовых платформах.
На территории не было газовых камер, крематория и в официальных оккупационных документах лагерь числится как трудовой. Однако это — один из самых крупных лагерей смерти на оккупированной территории бывшего СССР. Это была последняя дорога тысяч людей. До сих пор неизвестно точное число жертв, так как нацистам удалось тут скрыть многие следы преступлений.
Коменданты
Фриц Гебауэр. Официально никогда не занимал должность коменданта Яновского лагеря. В 1941—1944 он был начальником Deutschen Austrustungswerke (DAW) во Львове.
Густав Вильгауз. С 7.1942 и до конца 1943 комендант Яновского концлагеря.
Франц Варцок. С июня 1943 занимался транспортировкой заключённых на запад.
Охранники
Охрана лагеря состояла как из служащих СС и СД, так и из военнопленных и местного населения. Из немецкого контингента в лагере служили: Ляйбрингер, Блюм, Рокит, Бенке, Кнапп, Шлипп, Гайне, Сирниц. Из украинского: Н. Матвиенко, В. Беляков, И. Никифоров — в 1942—1943 годах работали охранниками в Яновском лагере а также принимали участие в пяти массовых расстрелах узников Яновского лагеря смерти во Львове.
Ликвидация лагеря и послевоенное использование
Сокрытие следов массовых убийств началось 6 июня 1943 года силами образованной из заключённых лагеря Sonderkommando 1005 в рамках операции 1005 (нем. Sonderaktion 1005). До 25 октября 1943 года они эксгумировали тела расстрелянных узников, сжигали их и рассеивали пепел, а кости перемалывали специальной машиной. Всего специальной комиссией по расследованию нацистских преступлений было обнаружено 59 мест сожжения на общей территории в 2 км².
19 ноября 1943 года узники Sonderkommando 1005 предприняли попытку массового побега, но большинство бунтарей были убиты служащими СС или вспомогательных войск. В июне 1944 года охрана лагеря, решив избежать отправки на Восточный фронт, в нарушение приказа Гиммлера, погнала последних 34 узников лагеря (среди них был и Симон Визенталь) на запад под предлогом доставки заключённых в другой лагерь.
После освобождения города в июле 1944 году, на этом месте находился советский лагерь, а ныне — тюрьма.
Память
В 1982 году Игорь Малишевский вместе с испанским режиссёром Арнальдо Фернандесом создал документальный фильм «Восемь тактов забытой музыки», в котором сделал достоянием гласности историю лагерного оркестра. В Кракове на международном кинофестивале этот фильм получил почетный приз «Бронзовый дракон» за лучший киносценарий.
В 1992 году был установлен большой мемориальный камень, на котором на трёх языках написано, что в этом месте находился концлагерь.
В 2003 году у памятника состоялся траурный митинг. Присутствовали послы иностранных государств, священнослужители, представители областной и городской администрации, члены национальных меньшинств и много местных жителей.
В 2006 Филип Керр написал роман "Друг от друга", который рассказывает о поисках частным детективом Бернхардом Гюнтером одного из начальников лагеря Варцока (так в романе) после войны. В 2008 году Издательство "Иностранка" издала роман на русском языке.
Источник:
